Берлинская флейта [Рассказы; повести] - Анатолий Гаврилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да что ты сочиняешь, Ваня? Что с тобой?
— Молчи! Я все вижу и понимаю — не дурак! Не нравится — на все четыре стороны! Примадонна! Забыла, откуда и с чем приехала? Да и что твоя родина, что?! Да там же… да там же никогда не было, нет и никогда не будет колбасы!
И, успокоившись, Иван Сергеевич с уважением подумал о колбасе.
Рассказ незнакомого человека
Вчера вечером ко мне на лавочку подсел незнакомый человек, попросил закурить и рассказал следующую историю: «В 1964 году я окончил школу и по протекции поступил на металлургический завод учеником модельщика. Позже я понял, что никакой нужды в протекции абсолютно не было. Модельное дело у меня не пошло. Я никак не мог усвоить самого простого чертежа. Я возненавидел модельное дело. Вместо работы я отправлялся на пляж. К вечеру от жары, шума и созерцания женских тел вспухала голова. Ночи были душные, липкие. Осенью призвали в армию. Там я познакомился с дивизионным библиотекарем Вегертом. Его познания смяли меня, опрокинули. У меня стали дрожать руки. Скорлупа лопнула, ветер вздыбил жалкие перья. Космические протуберанцы ударили в дыру. Мир дымился в развалинах. Пыль открывшейся бездны выедала глаза. Из березы сочилась кровь. Я испугался и стал избегать Вегерта. В 1968 году пришло освобождение, и я снова уполз в свою скорлупу. Мне казалось, что за эти годы я поумнел, но это было не так, ибо я снова пришел в модельный цех. И снова все повторилось: полнейшая неспособность, прогулы, пляж, вспухание головы, душные, липкие ночи. Ушел в гараж по ремонту автомобилей. Работа была грязная, платили копейки. Мир стал куском голубого солидола с песком. Лица вокруг — от шофера до начальника — являли собой последнюю степень упадка и вырождения. Ушел в горгаз. После гаража это был рай. Работал один, поборами не занимался, скорлупа постепенно стала наполняться запахами прелых листьев и моря, но через два месяца сблизился с Демерджи и Шапкой, втроем ходили по адресам, вымогали у абонентов деньги, пьянствовали.
Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то меня растолкал. Я думал, что это мать, и уже хотел выругаться, но это был Вегерт.
Он посмотрел на меня, печально покачал головой и сказал, что ничего рассказывать не нужно — и так все понятно.
Его визит подействовал на меня отрезвляюще, я понял, что качусь по наклонной, порвал с Демерджи и Шапкой и стал вечерами писать стихи, а весной послал их на конкурс в Литературный институт.
Пошли дни томительно-сладких ожиданий.
Получил извещение о том, что по итогам творческого конкурса допущен к экзаменам.
На собеседовании дрожал, потел и мычал.
На экзамене по сочинению попал в жесточайший цейтнот. Ни по одной из предложенных тем решительно нечего было сказать. Был на грани обморока. Наконец, когда оставались считанные минуты, последним усилием воли собрался и лихорадочно составил оду на тему «Мы — советский народ». Нет нужды пересказывать эту жалкую, подлую оду. В самом подавленном состоянии вышел с экзамена. Я уже видел лица экзаменаторов, с отвращением и хохотом смотревших на мой опус. Я уже слышал, как они говорят: смотрите, какой идиот и подлец к нам пришел. Дома Тверского бульвара подмигивали окнами и спрашивали: ну-с, каково? Презрительная усмешка скользнула по лицу Пушкина. Но еще более мерзким я себе показался, когда мне вдруг захотелось найти и убить Вегерта.
Но через два дня я узнал, что оценен по сочинению удовлетворительно, благополучно сдал остальные экзамены и стал, таким образом, студентом-заочником единственного в стране литературного вуза.
На крыльях летел домой!
Я дал себе клятву вытравить из себя невежество и подлость, я погрузился в науки, но через два месяца познакомился с местным поэтом Усовым, стал посещать заседания литературного объединения «Звоны», стал пьянствовать, петь в обнимку с другими украинские песни, завывать и скрежетать.
Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то растолкал меня, я думал, что это мать, и уже хотел выругаться, но это был Вегерт. Он был проездом через наш город.
Он посмотрел на меня, печально покачал головой и сказал, что ничего рассказывать не нужно — и так все понятно.
Визит Вегерта подействовал на меня отрезвляюще, я порвал с Усовым, напрягся и благополучно завершил свою учебу в Литературном институте, получив диплом литературного работника.
Вакансий не было, продолжал работать в горгазе, снова сблизился с Демерджи и Шапкой, снова покатился по наклонной.
Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то меня разбудил, я подумал, что это жена (а к тому времени я был женат), и хотел уже выругаться, но это был Вегерт. Он печально покачал головой, а утром взял за руку и повел меня к какому-то человеку, который и устроил мне протекцию в газету в качестве сотрудника отдела писем.
В порыве благодарности я обнял Вегерта и забормотал о вечной любви и дружбе. Я засуетился в желании каким-нибудь ценным подарком отблагодарить его и человека, устроившего мне протекцию, он упредил, сказав, что ничего не нужно, и я снова горячо обнял его.
С головой я ушел в газетное дело, вскоре был поощрен, замечен и уже мог реально надеяться на продвижение, как вдруг однажды среди вороха писем мне попалось письмо от неких Козенюков с жалобой на то, что через их однокомнатную квартиру проходит узкоколейка. Черт бы их побрал, этих Козенюков с их письмом! Да мало ли я всяких писем выбросил в корзину, даже не читая! И с этим нужно было поступить таким же образом! Но нет, не выбросил, поехал с проверкой и убедился, что жалоба соответствует действительности: Козенюки откинули ковровую дорожку, и я увидел узкоколейку, по диагонали пересекавшую их единственную комнату. «Вы уж помогите нам, — жаловались Козенюки, — уж куда только не обращались, но никто не хочет помочь, а справиться самим не под силу — очень крепко забетонировано». Я пообещал им разобраться с этим вопросом, а сам подумал: «Да как-нибудь дотянете и с этой узкоколейкой».
Но ночью, во сне, ко мне пришел Вегерт и с укоризной сказал: «Что же ты так, а? Ведь людям нужно помочь!»
И я стал действовать, звонить, просить, требовать, угрожать, а в результате и Козенюкам не помог, и работы лишился — нажил влиятельных врагов, из газеты выгнали…»
— Да вы, я вижу, не очень-то верите мне, — сказал незнакомец, — а не верите, так давайте сходим, и вы сами увидите эту узкоколейку, это совсем рядом: Сурикова, пять, квартира три!
— Почему же? Верю. Да и стоит ли удивляться какой-то узкоколейке в наши дни, — ответил я.
— Да, вы правы, — сник незнакомец. — Вы правы… а вот Вегерта я все равно убью!
Он скрипнул зубами и удалился прочь.
Над обрывом
Ее первый жених через полгода после призыва в армию ответил на ее сотое письмо, что пусть она ему больше не пишет, так как он облучен.
Весной познакомилась с другим, все лето провели вместе, осенью его призвали в армию, он долго молчал, затем сообщил, что во время крупнейших в Европе учений он подвергся воздействию паров АКЗП-10, что он теперь обречен на медленную, мучительную смерть и что дальнейшие их отношения не имеют никакого смысла.
Зимой познакомилась с третьим — этот уже отслужил, работал мастером цеха мясорубок, имел твердые взгляды на жизнь, в свободное время занимался живописью.
Подали заявление, дело шло к свадьбе, как вдруг однажды вечером он с озабоченным видом сообщил, что вчера нарочным он был срочно вызван в военкомат, где ему предложили сверхсрочную службу в Польше.
— Но ведь это дело добровольное? — спросила она.
— Гм, — усмехнулся он. — Конечно, я могу отказаться, но… не знаю, поймешь ли ты… Дело в том, что положение в Польше сейчас очень обострилось… там сейчас решается судьба всего польского народа, и нам вовсе не безразлично, как она решится… Могу ли я отсиживаться в теплом углу в то время, когда на баррикадах идет жаркая схватка? Нет, не могу! Да, я жизнью своей рискую, но иначе поступить не могу! И сейчас я должен быть там, где наиболее нужен… Родине! Такие вот, значит, пироги… Но ты не грусти, не беспокойся! Наша свадьба не отменяется, она только переносится на более поздние сроки! Я тебе буду писать, я тебе… я тебе вызов сделаю! Польшу увидишь, другие страны! Что нам киснуть в нашем Дебальцеве!
И этот исчез куда-то бесследно.
И другие исчезали бесследно по весьма важным причинам…
Много позже их всех она видела в полном здравии, с женами и детьми.
Болела, долго лежала в больнице.
Выписалась, навсегда уехала в свое Ляпино на высоком оползневом берегу моря.
От случайной связи с запойным скотником у нее родилась немая девочка…
Иногда они выходят к глубокому глинистому обрыву.
Стоят, смотрят на бесконечные пенистые волны.
